Неточные совпадения
Всё это было ужасно гадко, но Левину это представлялось совсем не так гадко, как это должно было представляться тем, которые не
знали Николая Левина, не
знали всей его
истории, не
знали его сердца.
За чаем Левин
узнал всю
историю старикова хозяйства.
— Ты гулял хорошо? — сказал Алексей Александрович, садясь на свое кресло, придвигая к себе книгу Ветхого Завета и открывая ее. Несмотря на то, что Алексей Александрович не раз говорил Сереже, что всякий христианин должен твердо
знать священную
историю, он сам в Ветхом Завете часто справлялся с книгой, и Сережа заметил это.
И с тем неуменьем, с тою нескладностью разговора, которые так
знал Константин, он, опять оглядывая всех, стал рассказывать брату
историю Крицкого: как его выгнали из университета зa то, что он завел общество вспоможения бедным студентам и воскресные школы, и как потом он поступил в народную школу учителем, и как его оттуда также выгнали, и как потом судили за что-то.
Но Кити в каждом ее движении, в каждом слове, в каждом небесном, как называла Кити, взгляде ее, в особенности во всей
истории ее жизни, которую она
знала чрез Вареньку, во всем
узнавала то, «что было важно» и чего она до сих пор не
знала.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша
история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя
знал, что она говорит вздор.
Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы
знаем заранее, что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы
знаем почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово — для нас целая
история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку.
Но, может быть, вы хотите
знать окончание
истории Бэлы?
Все присутствующие изъявили желание
узнать эту
историю, или, как выразился почтмейстер, презанимательную для писателя в некотором роде целую поэму, и он начал так...
— Ах, боже мой, какие интересные новости я
узнаю от вас! Я бы никак не могла предполагать, чтобы и Ноздрев был замешан в эту
историю!
Знаю,
знаю тебя, голубчик; если хочешь, всю
историю твою расскажу: учился ты у немца, который кормил вас всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность и не выпускал на улицу повесничать, и был ты чудо, а не сапожник, и не нахвалился тобою немец, говоря с женой или с камрадом.
Так как он первый вынес
историю о мертвых душах и был, как говорится, в каких-то тесных отношениях с Чичиковым, стало быть, без сомнения,
знает кое-что из обстоятельств его жизни, то попробовать еще, что скажет Ноздрев.
Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно
знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания в
истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их.
Женщина рассказала печальную
историю, перебивая рассказ умильным гульканием девочке и уверениями, что Мери в раю. Когда Лонгрен
узнал подробности, рай показался ему немного светлее дровяного сарая, и он подумал, что огонь простой лампы — будь теперь они все вместе, втроем — был бы для ушедшей в неведомую страну женщины незаменимой отрадой.
А если рассказывают и поют, то,
знаешь, эти
истории о хитрых мужиках и солдатах, с вечным восхвалением жульничества, эти грязные, как немытые ноги, грубые, как урчание в животе, коротенькие четверостишия с ужасным мотивом…
— Я не
знаю этого, — сухо ответила Дуня, — я слышала только какую-то очень странную
историю, что этот Филипп был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили, «зачитался», и что удавился он более от насмешек, а не от побой господина Свидригайлова. А он при мне хорошо обходился с людьми, и люди его даже любили, хотя и действительно тоже винили его в смерти Филиппа.
—
Знаете вы что-нибудь подробно об этой
истории? — спросила Авдотья Романовна.
«Хорошее, должно быть, место, — подумал Свидригайлов, — как это я не
знал. Я тоже, вероятно, имею вид возвращающегося откуда-нибудь из кафешантана, но уже имевшего дорогой
историю. А любопытно, однако ж, кто здесь останавливается и ночует?»
Напротив, у ней у самой оказалась целая
история о внезапном отъезде сына; она со слезами рассказывала, как он приходил к ней прощаться; давала при этом
знать намеками, что только ей одной известны многие весьма важные и таинственные обстоятельства и что у Роди много весьма сильных врагов, так что ему надо даже скрываться.
— Да ведь ты не
знаешь, — ответил Аркадий, — ведь он львом был в свое время. Я когда-нибудь расскажу тебе его
историю. Ведь он красавцем был, голову кружил женщинам.
— Ну вот ты
знаешь мою
историю. Обыкновенна?
Там у них есть эдакий ходатай, неприятнейший молодой человек, но — он
знает всю эту
историю.
Сам
знаешь: я делаю
историю, может — скверно, а все-таки делаю, предоставляя интеллигентам свободу судить и порицать меня.
— Сам народ никогда не делает революции, его толкают вожди. На время подчиняясь им, он вскоре начинает сопротивляться идеям, навязанным ему извне. Народ
знает и чувствует, что единственным законом для него является эволюция. Вожди всячески пытаются нарушить этот закон. Вот чему учит
история…
На террасе говорили о славянофилах и Данилевском, о Герцене и Лаврове. Клим Самгин
знал этих писателей, их идеи были в одинаковой степени чужды ему. Он находил, что, в сущности, все они рассматривают личность только как материал
истории, для всех человек является Исааком, обреченным на заклание.
— Я спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у жены развода, у него — роман с одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это — вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта
история затеяна с расчетом на дурака. Она — дочь помещика, — был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие,
знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или того хуже: «девушки для радостей», — поют, играют, ну и все прочее.
— Культурные люди, знатоки
истории… Должны бы
знать: всякая организация строится на угнетении… Государственное право доказывает неоспоримо… Ведь вы — юрист…
— Социал-демократы — политические подростки. Я
знаю всех этих Маратов, Бауманов, — крикуны! Крестьянский союз — вот кто будет делать
историю…
Самгин слушал и, следя за лицом рассказчика, не верил ему. Рассказ напоминал что-то читанное, одну из
историй, которые сочинялись мелкими писателями семидесятых годов. Почему-то было приятно
узнать, что этот модно одетый человек — сын содержателя дома терпимости и что его секли.
— Не все, — ответил Иноков почему-то виноватым тоном. — Мне Пуаре рассказал, он очень много
знает необыкновенных
историй и любит рассказывать. Не решил я — чем кончить? Закопал он ребенка в снег и ушел куда-то, пропал без вести или — возмущенный бесплодностью любви — сделал что-нибудь злое? Как думаете?
— Жульнические романы, как, примерно, «Рокамболь», «Фиакр номер 43» или «Граф Монте-Кристо». А из русских писателей весьма увлекает граф Сальяс, особенно забавен его роман «Граф Тятин-Балтийский», — вещь, как
знаете, историческая. Хотя у меня к
истории — равнодушие.
— Я не одну такую
историю знаю и очень люблю вспоминать о них. Они уж — из другой жизни.
Парнишка из богатой купеческой семьи, очень скромный, неглупый, отличный музыкант, сестру его я тоже
знал, — милейшая девица, строгого нрава, училась на курсах Герье, серьезно работала по
истории ренессанса во Франции.
— Пермякова и Марковича я
знал по магазинам, когда еще служил у Марины Петровны; гимназистки Китаева и Воронова учили меня, одна — алгебре, другая —
истории: они вошли в кружок одновременно со мной, они и меня пригласили, потому что боялись. Они были там два раза и не раздевались, Китаева даже ударила Марковича по лицу и ногой в грудь, когда он стоял на коленях перед нею.
—
История жизни великих людей мира сего — вот подлинная
история, которую необходимо
знать всем, кто не хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности счастья всего человечества.
Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который был бы счастлив? Нет, не
знаем… Я утверждаю: не
знаем и не можем
знать, потому что даже при наших очень скромных представлениях о счастье — оно не было испытано никем из великих.
Затем он рассказал странную
историю: у Леонида Андреева несколько дней прятался какой-то нелегальный большевик, он поссорился с хозяином, и Андреев стрелял в него из револьвера, тотчас же и без связи с предыдущим сообщил, что офицера-гвардейца избили в модном кабаке Распутина и что ходят слухи о заговоре придворной
знати, — она решила снять царя Николая с престола и посадить на его место — Михаила.
Было очень неприятно
узнать, что в этой
истории замешан сын клиента.
Они равно хорошо учатся и из математики, и из
истории, сочиняют, чертят, рисуют и языки
знают, и все — счастливцы! Их все уважают, они так гордо смотрят, так покойно спят, всегда одинаковы.
В
истории знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
— Я думал, бог
знает какая драма! — сказал он. — А вы мне рассказываете
историю шестилетней девочки! Надеюсь, кузина, когда у вас будет дочь, вы поступите иначе…
—
Знаю и это, она не хотела — он женился на другой, а ей не позволили выйти за Тита Никоныча. Вот и вся
история. Ее Василиса
знает…
Знаешь ты
историю Ависаги, Ламберт, читал ее?
— Про это я ничего не
знаю, — заключил Васин. — Лидия Ахмакова умерла недели две спустя после своего разрешения; что тут случилось — не
знаю. Князь, только лишь возвратясь из Парижа,
узнал, что был ребенок, и, кажется, сначала не поверил, что от него… Вообще, эту
историю со всех сторон держат в секрете даже до сих пор.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери.
Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из
истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не
знаешь ровно ничего. Не
знаешь и того, насколько в этой
истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую
историю, то есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я
знаю конец ее.
— А я и сама не
знаю, только много чего-то. Наверно, развязка «вечной
истории». Он не приходил, а они имеют какие-то о нем сведения. Тебе не расскажут, не беспокойся, а ты не расспрашивай, коли умен; но мама убита. Я тоже ни о чем не расспрашивала. Прощай.
Мало того: Лиза уверяет о какой-то развязке «вечной
истории» и о том, что у мамы о нем имеются некоторые сведения, и уже позднейшие; сверх того, там несомненно
знают и про письмо Катерины Николаевны (это я сам приметил) и все-таки не верят его «воскресению в новую жизнь», хотя и выслушали меня внимательно.
— Успокойтесь же, — встал я, захватывая шляпу, — лягте спать, это — первое. А князь Николай Иванович ни за что не откажет, особенно теперь на радостях. Вы
знаете тамошнюю-то
историю? Неужто нет? Я слышал дикую вещь, что он женится; это — секрет, но не от вас, разумеется.
— Кабы умер — так и слава бы Богу! — бросила она мне с лестницы и ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная
история! Какая вечная
история?» — с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то о нем теперь думают дурное — так пусть же
узнают все!» — пролетело в моей голове.
Это они говорили про Татьяну Павловну, и я еще совсем не
знал ничего об этой
истории.